Невелики мои заслуги…

Во все времена ценны были и остаются воспоминания и рассказы очевидцев тех или иных исторических событий. Сегодня участников Великой Отечественной войны остались единицы. Активно интересоваться военной историей в семьях стали относительно недавно, лишь в постперестроечное время. В большинстве семей сведения, полученные из рассказов родственников-фронтовиков, передавались устно из поколения в поколение. Порой крупицы этих рассказов терялись или видоизменялись, что впоследствии влияло на их достоверность.  И лишь немногие излагали их на бумаге. И хранятся они, как ценные фолианты, вместе со старыми фотоснимками на семейных полках. Потомки  Павла Петровича Полякова оказались людьми дальновидными. А потому настояли на том, чтобы их отец изложил свои фронтовые воспоминания на бумаге. Затем их отпечатали в типографии, и получилась книга, всего пять экземпляров… Мы взяли лишь некоторые фрагменты этих воспоминаний, с которыми хотим познакомить и наших читателей.

На титульном листе есть его рукописное обращение к своим детям и внукам: «… Здесь описаны наиболее запомнившиеся события военных лет, пережитые мною, или очевидцем которых был лично сам. Написал, как мог, не прибегая к помощи литераторов или журналистов. Заслуги мои перед Родиной невелики, но я делал всё так, чтобы принести как можно больше пользы Отчизне в грозные годы Великой Отечественной войны».

До призыва в армию в 1939 году Павел Поляков работал учителем истории в неполной средней школе. Он не мог тогда знать, что ему придётся оставаться в строю более 20 лет.

ИНКУБАТОРНЫЕ ПТЕНЦЫ

«…На станции «Борая» после хорошей бани нам выдали обмундирование… и тут начались чудеса. После гражданской одежды все стали, как инкубаторные птенцы. Раньше издали можно было узнать человека по одежде, по головному убору, а тут надо было забежать и глянуть в лицо. Все казались мешковатыми, нескладными. Всё это переживают призывники и в наше время. Оказывается, для военной формы нужна ещё выучка и выправка, а они даются не сразу…».

ВСЁ ДЕЛАЛОСЬ БЕГОМ

«… Служить пришлось в полковой батарее 115-го кавалерийского полка наводчиком 45мм противотанковой пушки. Это мне нравилось. А служба была тяжёлая. Кто в коннице не служил – настоящей службы не знает. Всё делалось только бегом. Ранним утром мороз 30-40 градусов, а нам некогда мёрзнуть, пока добежим до конюшни, от нас пар валит вовсю. Тяжесть службы определялась ещё тем, что большинство из нас были интеллигентами, мы и на лошадях-то не умели ездить, поэтому вначале подходили к ним с опаской, и только значительно позже из нас стали отличные наездники. Много сил отнимали конные занятия: езда со спортивными упражнениями, езда в манеже, рубка лозы, взятие препятствий, тактические учения. Признаться, про себя мы скептически относились к коннице как к роду войск, многие из нас были убеждены, что век конницы на исходе, и тяготы службы считали напрасной тратой сил. Отечественная война во многом подтвердила это».

ЧАСЫ ВЗАМЕН ОТПУСКА

«… О Жукове мы слышали от командиров. Увидеть его воочию пришлось в апреле 1940 года. Г. К. Жуков приехал в бригаду с инспекционными целями. Во время конно-строевого смотра произошёл случай, который запомнился на всю жизнь.

Первый манёвр на рыси прошёл благополучно. Второй начался атакой лавины эскадронов с шашкой наголо, с мощным «ура» промчались словно ветер, покрылись облаком пыли. За ним с не меньшим эффектом шли тачанки. Вслед им набирала скорость наша батарея. Первыми шли 45 мм орудия в двухпарной упряжке, затем 75 мм пушки в трёхпарной упряжке, на исходные позиции выходил артполк. Прямо против трибуны, где находилось командование, коренная лошадь одной из тачанок провалилась ногой в суслиную нору, споткнулась и подняться больше не могла. Упав на бок, потянулась, убавив ход тачанки, и, если бы не сообразительность ездового нашей батареи астраханца Безверхова, могло случиться страшное. Он крикнул соседнему расчёту: «Принять вправо!», а сам взял повод влево. Тачанку объехали с обеих сторон. Движение прекратилось. Когда рассеялась пыль, на смотровом плацу стояла тачанка, лежала лошадь со стесанной шкурой одного бока и переломанной ногой. Лошадь пристрелили. После узнали, что за проявленную инициативу, предотвратившую большие жертвы, Жуков предоставил нашему ездовому отпуск с поездкой на Родину (рядовым отпусков тогда не давали). Однако у Безверхова не было родных, и ехать ему было не к кому. Взамен отпуска ему дали именные часы.

В марте 1941 года началось расформирование кавалерийской дивизии. Вместо конной тяги теперь у нас были быстроходные тягачи…».

АГИТАЦИЯ

«…Были тяжёлые дни, как и весь 1941 год. Немцы, не считаясь с мёртвыми, лезли вперёд, они понимали своё превосходство в живой силе и технике и позволяли некоторые вольности. По вечерам в 18-19 часов они устанавливали громкоговорители большой мощности, объявляли, чтобы русский Иван тоже кончал воевать, и проигрывали пластинку «Ревела буря, дождь шумел». Тут же агитировали сдаваться в плен, где будет весёлая жизнь, вино, женщины и прочие блага, а листовками буквально засыпали, как снегом. Правда, листовки были неубедительные, тут явно геббельсовская пропаганда пробуксовала. В них были карикатуры на руководителей партии и правительства, печатались стишки, весьма далёкие от грамотности во имя рифмы, что коммунисты угнетают народ и т.п. белиберда.

Солдаты многое знали, что творят немцы и с пленными, и с советскими людьми, оставшимися в оккупации. В минуты затишья мы вспоминали, как хорошо начали жить советские люди: окрепли колхозы, устойчивыми стали урожаи, хлеба было вдоволь, товаров становилось всё больше и лучше…».

ВОЕННОЕ ВРЕМЯ ТАКОЕ

«… Как-то наш полк отходил севернее г. Смоленска на новые позиции, и на нас налетел немецкий бомбардировщик. Наверное, он был в свободном полёте, поискивал цели и напал на нашу колонну на открытом месте. Сбросил две бомбы, дал несколько очередей из пулемётов и улетел. Когда мы собрались у нашего газика, у него оказалась пробита крыша кабины комьями земли от взрыва, и среди собравшихся недоставало Тимонина С. Т. Из кузова машины я окинул взглядом кругом и увидел его лежащим у дальней бомбовой воронки с поднятой рукой. Он давал о себе знать, но не мог подняться, придавленный толстым слоем земли. Мы стали просить взводного остановиться, но он оказался глух к нашей просьбе. Остановился уже под прикрытием леса. Я подошёл и спросил, можно ли съездить за Тимониным, мол, я видел его, его надо забрать. Командир стал браниться, что-то говоря о военном времени, а когда кто-то сказал, что завтра и его самого вот так же потеряем, младший лейтенант выхватил пистолет. В таком состоянии недолго и до беды. Все молчали и ждали. Немного остыв, он вложил оружие в кобуру и сказал: «Езжай, только быстро!». К нашему общему огорчению Степана Тимонина на том месте не было, кто-то подобрал его. С тех пор я больше не виделся с ним. Узнал уже после войны, что он был под Сталинградом, забегал к семье в Калач на тройку часов, а потом погиб в наступательных боях…».

ВПЛАВЬ ЧЕРЕЗ ДНЕПР

«…Некоторые плохо плавали, другие умели, да обессилели, были которые и вовсе не умели держаться на воде. Как только одежда намокла, некоторые начали тонуть, просили о помощи, хватались смертельной хваткой за товарищей. На нас было обмундирование, сверху надет комбинезон и сапоги, по пистолету «ТТ», и у меня деревянная коробка с орудийным прицелом. Первым делом сняли комбинезоны и сапоги, связали их отдельным узлом и поплыли. Серов физически был крепче меня, плавал хорошо. Первые взмахи, и мы уже на середине, да видно, прытко взялись. Сразу же руки окаменели, стали словно не свои. Взмахнуть ими нет сил. Набираю воздух и уже под водой, как могу, работаю ногами, рукой, а второй держусь за прицел. Признаюсь, я уже обрёк себя, не имея сил шевельнуться и готовый принять смерть, вдруг почувствовал дно. Кое-как выбрался на берег и упал. Откуда же браться силам, когда у нас более недели в рот ничего не попадало, кроме лесных ягод и курева…».

ПОКА ЖИВ

«… Передвигаясь лесами, к нам на одноконной телеге подъехал старик с раненым лётчиком. Старик просил увидеть самого старшего командира. Подошёл командир полка майор Белик и дед рассказал: «Этот лётчик падал на горящем двухмоторном самолёте. У него были прострелены обе руки. Совсем низко над лесом он выбросился из самолёта, парашют полностью не раскрылся, и при приземлении он сломал ногу». Перед нами лежал человек, весь перевязанный домотканым полотном, как мумия, только голова перевязана бинтами. Глаза он открыть не мог, корка на веках не давала сделать это. Первое, что сказал: «Братцы, дайте закурить». Ему дали зажжённую папироску, он  разом потянул её, и сознание отключилось. Потом очнулся и стал просить нас не бросать его, сказал, что у него в кармане есть фотография жены и дочки Оли, там есть и адрес. Мол, ничего никуда не пишите, пока жив. Командир полка распорядился взять раненого…».

ТАКИЕ ЭТО МИНУТЫ

«… Тупой удар в плечо, а затем горячие потоки крови, и я валюсь на землю. Кто был хоть раз опасно ранен, знает, какие это минуты. Сколько мыслей мгновенно возникает в голове, и всё вспоминается так ясно, словно в кино. Вспоминается и то, о чём многие годы не вспоминал, и так не хочется расставаться с жизнью вот здесь, в этом вековом лесу… А кровь течёт и по спине, и по груди, глаза закрываются, тянет ко сну и очень хочется пить. Не знаю, что было бы в этот раз со мной, но меня увидел наш батареец из Астрахани Ваня Усов. Как мог, он перевязал меня, но повязка не держится. Он израсходовал ещё два пакета, и этого было мало. Бинты быстро насыщались кровью. Идти почти не мог. Сделал несколько шагов, ноги подкашивались, сознание уходило куда-то, потом вновь приходило, я сам себе твердил: «Надо идти, чего бы это ни стоило, идти…». На пункте первичной обработки уже было с полсотни раненых. К утру нас вывезли на ст. Ржев. С тех пор в полк я больше не вернулся, не знаю и судьбы Ивана Усова. Розыски его утешительного результата не дали, наверно, погиб Иван…».

В БЕРЛИНЕ

«…Был поздний вечер 30 апреля 1945 года. Штаб дивизиона расположился в заводском подвале. Здесь было много наших пехотинцев, вместе с ними и нам веселее. Разложили еду, кто какую мог. Нашлось что и выпить.

Радист искал московскую волну. Всем хотелось знать, что говорят о нас в столице, и вдруг так ясно и громко услышали ультиматум нашего командования. Все притихли. Несколько раз повторили одно и то же на немецком и на русском языках. В ультиматуме говорилось о прекращении огня и месте встречи парламентёров. Вот она, долгожданная победа! Четыре года мы шли к ней. Наворачивались слёзы радости, и только мужское самолюбие удерживало от этого.

Утро 1-го мая встретило нас колоннами пленных немцев. Они выходили из подвалов, проломов стен, бросали оружие в кучу и с поднятыми руками твердили «Гитлер капут!». Вид у них был неприглядный…». Это шествие немцев комментировал каждый по-своему и чаще непечатными выражениями: «Да, да! И Гитлер капут, и Берлин накрылся………….!».